Одинокая птица над полем кружит.
Догоревшее солнце уходит с небес.
Если шкура сера и клыки, что ножи,
не чести меня волком, стремящимся в лес.
Лопоухий щенок любит вкус молока,
а не крови, бегущей из порванных жил.
Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,
расспроси-ка сначала меня, как я жил.
Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,
забывая, каков над землей небосвод.
Там я собственной крови с избытком хлебнул -
до чужой лишь потом докатился черед.
Я сидел на цепи и в капкан попадал,
но к ярму привыкать не хотел и не мог.
И ошейника нет, чтобы я не сломал,
и цепи, чтобы мой задержала рывок.
Не бывает на свете тропы без конца
и следов, что навеки ушли в темноту.
И еще не бывает, чтоб я стервеца
не настиг на тропе и не взял на лету.
Я бояться отвык голубого клинка
и стрелы с тетивы за четыре шага.
Я боюсь одного - умереть до прыжка,
не услышав, как лопнет хребет у врага.
Вот бы где-нибудь в доме светил огонек,
вот бы кто-нибудь ждал меня там, вдалеке...
Я бы спрятал клыки и улегся у ног.
Я б тихонько притронулся к детской щеке.
Я бы верно служил - и хранил, и берег,
просто так, за любовь! - улыбнувшихся мне...
...Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,
и охота завыть, вскинув морду к луне